- Дед Устин! Подожди, не спускайся! - семнадцатилетний Коля, соседский парень, пытался докричаться глуховатому деду, который спускался по извилистой тропинке к реке.

Мать остановила его:

- Коля, не приставай к человеку, он любит сидеть у воды. Чего тебе от него понадобилось?

- Мама, да к нему ведь дочь приехала, сам видел, как она во двор входила.

- Да почем ты знаешь, что это дочь? Вот странный парень! Они тут в деревне уж лет десять не были, а то, пожалуй, и побольше.

- Мама, да точно она! На лицо сильно похожа на деда Устина, такая же носатая.

- Ну ладно, сынок, - мать поверила, - может, и правда она. Спустись к реке, зазови деда домой, скажи: гости, мол, пожаловали, а кто - помалкивай, вдруг ты ошибся. Придет - сам разберется.

Николашка скорой ногой спустился к любимому месту деда Устина. Тот уже сидел на деревянном мостике и подкармливал рыбешек хлебными крошками.

- Деда, гости у тебя! - Коля тронул старика за плечо.

- Каки-таки гости? - обернулся Устин. - Дед Федор что ли? Вот кривоногому дома не сидится, опять будет в шашки уговаривать, а я их не люблю, Коль. Все время проигрываю, вот и не люблю. - И дед подмигнул молодому соседу.

- Не беспокойся, дед Устин, шашки тебе нынче не грозят. Дама у тебя в гостях.

- Чего-о-о?

- Правда, правда. Сам видел. Вся расфуфыренная...

- Ну, раз расфуфыренная, надо идтить.

Дед, кряхтя, поднялся и с трудом стал подниматься в гору - одышка мучила еще с фронта. Дверь в хату была открыта. Впрочем, она никогда и не закрывалась - замков дед не признавал: "Чего у меня красть?". И правда, красть было нечего. В домишке из двух крошечных комнат кроме кровати, кухонного стола, пары колченогих стульев да ободранного комода, лет тридцать назад сработанного самим хозяином, ничего и не было. Только приемник, бубнивший день и ночь, создавал видимость "живого" жилья. Нет, деньги у деда Устина водились, и немалые, он, как ветеран войны, получал хорошую пенсию, но долго не задерживались. Дед одевал свой "парадный" костюм с чиненными-перечиненными локтями и коленями и направлялся "на пошту". Там почтальонки быстренько рассылали деньги по трем адресам, где проживали три дочери деда: Наталья сорока двух лет, Татьяна - сорока пяти и Любава - пятидесятилетняя, старшенькая.

- Дочерям нужнее, - пояснял старик, - мне уж зачем? Сыт, одет-обут, дом, огород - все при мне. Им нужнее...

И он уходил, провожаемый жалостливыми взглядами почтовых работниц, шаркая изношенными кирзовыми сапогами и унося в кармане ровно столько денег, чтобы хватило не умереть с голоду. Правда у него была своя картошка, сажал совсем немного, морковка да лук, на большее сил у деда не хватало. И огород стоял, буйно заросший травой. Помощь соседей он гордо отвергал: "Что я - калека что ли?". И даже когда поспевала морковь, угощал ею соседских ребятишек, отряхнув от земли и прополоскав в бочке, а потом в ведерке с речной водой.

- Спасибо, деда! - кричали пацаны и уносились босиком по пыльной тропинке, хрустя свежей морковкой.

- Вот, молодцы! Вот это дело - витамины, - улыбался дед, довольный собой.

Он никогда не видел своих внуков, только знал что у него их семеро, дочери не были в гостях с того времени, как поочередно уехали из села. Но старик не обижался: "Некогда, поди, им - и работа, и дом, и детки - какие тут гости". Уведомления о получении денег он хранил в комоде. За эти годы их столько накопилось, что уже и класть было некуда. Еще, завернутые в тряпицу, хранились пять открыток, которые по первости присылали дочери. Лежали они на божничке, рядом с иконами. Видимо, для деда эти пожелтевшие, искрошившиеся по краям, с выцветшими чернилами открытки представляли большую ценность.

И вот он шел, разводя руки и бормоча себе под нос:

- Какая-то дама опять! Поди, снова уговаривать в школе выступить или еще где... Да я бы пошел... Да, пошел бы, самому интересно про войну людям рассказать, но в таком костюме... М-да, и что это за дама?

С улицы, залитой ярким солнечным светом, в хате казалось совсем темно. Был виден только силуэт женщины.

- Ктой-то к нам пожаловал? Говорят - дама?

- Папка, ты что, не узнал меня?

И полные теплые губы чмокнули его в щеку.

- Татьяна что ли? Не вижу со свету.

- Люба, Любаня, любимица, - дочь обняла отца. - Помнишь, Танька с Натальей сердились, когда ты меня так называл?

- Любушка-голубушка моя, доченька... - по щекам старика текли соленые струи, и он не стыдился, а только вытирал их тыльной стороной ладони, - ведь тридцать лет не виделись, а? Сердце мое иссохло без вас, дочурочки. - И дед Устин боязливо гладил по плечу свою любимицу, стыдясь своих потрескавшихся старческих ладоней и боясь помять такое гладкое и красивое платье.

- Да ладно, пап, давай присядем, отдохнем.

- Сейчас, доченька, - он включил лампочку и только сейчас разглядел, как же пополнела, похорошела его Любушка, ей и сорок-то не дашь, не то что пятьдесят. А нарядная! И впрямь - дама. - Доча, я сейчас картошек нажарю, да грибов у меня есть немного, прошлый засол еще - вку-у-сные! Ты любила раньше.

Любава постелила новую скатерть на колченогий стол.

- Не суетись, пап! - И она стала выкладывать из сумки такие деликатесы, что отцу и во сне-то не снились.

А потом они пили чай и беседовали. Она рассказала о своем муже, детях и даже о полугодовалом внуке. Показала фотографии. Дед только цокал языком да покачивал головой - он был счастлив.

- А с Татьяной-то видитесь? Она ведь теперь с тобой в одном городе живет. Деньги-то мои доходят?

- Вижусь, конечно. Перед отъездом была. Сашка, сын ее, меня рассмешил, говорит: "Дед на туалетную бумагу, что ли присылает?". Мы так смеялись! А чего ты нахмурился, чего с него взять - безтолковый еще, всего семнадцать ему. Живут они зажиточно, две иномарки у них, вот, вроде, твои деньги для них словно капля в море. Да мы все трое не бедные, хорошо в жизни устроились. А ты, пап, как нищий живешь, правду соседка писала. Вроде и чисто дома, но так скудно - просто нищета, иначе и не скажешь. Ладно, папуля, пока магазин открыт, пойду, тебе новую одежонку куплю да туфли или ботинки, а ты приляжь, отдохни. Да не маши руками, мне для дела надо.

Отдохнуть Устину не пришлось: перевозбужденный нежданной встречей с дочерью, он шагал и шагал из угла в угол, изредка присаживаясь на табурет, чтобы выглянуть в окно - не идет ли Любава. Но вот его любимица вышла из-за раскидистого вяза и направилась к домику отца. В руках у нее было два пакета. Но сразу она распаковывать их не стала.

- Папа, давай поговорим.

- Давай, доча. Об чем?

- Помнишь, я в прошлом году тебя на переговоры вызывала? Просила подписать кое-какие бумаги. К тебе приезжал мужчина по моему поручению?

- Ну, приезжал. А что ты так нервничаешь?

- С чего ты взял - я в порядке. Ну, бумаги ты подписал. Не жалеешь?

- Да я и не знаю, чего подписывал, но раз ты просила, значит, надо.

- Папа, очень, очень надо! Нам с Виктором деньги нужны. Объяснять долго, но мы кое-что спланировали еще с прошлого года. Хочу твой домик с участком продать. Дом-то больше на сарай похож, а вот участок классный. Один человечек мечтает на этом участке особняк построить. Вроде туристической базы для тех, кому надоело за границу ездить. Планы у него большие.

- Стой, стой! Какой особняк? А как же я? Ты же говоришь, домик сносить собралась.

- Да не я собралась. Я этот участок уже продала, если честно сказать. Ты же мне дарственную подписал? Пап, чего ты расстроился? Не оставлю я тебя, на улицу не выкину. Да не бледней ты, давай-ка лучше я чайку тебе налью. Вот смотри, какой зефир в шоколаде - во рту тает. Ты такой, поди, и не пробовал. Да не маши рукой, ты попробуй...

- Люба, а как же... Дом-то родительский? Вы выросли здесь... Мать здесь померла... А, Любаня?

- Ну родительский, ну померла - и что? Молиться на эту развалину?! - в голосе дочери появился металл, а лицо стало неприятно раздраженным. - Дом продан, назад сделку не вернуть, потому что мы деньги уже вложили в дело. Это ты понимаешь?

- Это я понимаю... - губы старика дрожали. - А как же я?

- Папа, я оформила тебя в такой пансионат - загляденье! "Здоровье и сила" - знаешь такой?

- Знаю. У нас его по-другому зовут, еще прибавляют: "Старикам могила".

- Папа, я хотела по-хорошему, думала, ты будешь рад. Вот и костюм тебе купила, и новую рубашку. Ботинки хорошие. Даже носки новые. Не ехать же в пансионат в твоем рванье. Завтра с утра поедем. Примерь.

- Да, да, доченька, я примерю. И правда, все новое, - старик дрожащими руками распаковывал пакеты. - Я и не нашивал такого. Всю жизнь мечтал одеться во все новое. Но не получалось. Накоплю на пиджак - брюки превратятся в лохмотья. Накоплю на брюки - у ботинок подошва отвалится. Смеялись надо мной на работе. Знаешь, как меня звали на работе? Плюшкин! Несправедливо... Я ведь скупым никогда не был. Просто надо было, чтоб мои доченьки не хуже других были одеты. Любил я вас... - Устин помолчал. - Очень любил. И жалел - без мамки росли. Не женился из-за вас, боялся, не полюбите мачеху. А хорошие женщины попадались... Ладно, ты иди, иди, доча. К соседке вон сходи, а я обновки примерю.

Когда через час дочь вернулась, отец нарядный, прямо в ботинках, вытянувшись, лежал на кровати. Левая рука его крепко держала старые открытки. Только одна выскользнула и упала возле кровати на вязаный коврик. Текст уже невозможно было прочитать, настолько выцвели чернила. Его знал только отец: "Дорогой папочка, поздравляю тебя с днем рождения. У меня все хорошо, учусь на пятерки. Только денег не хватает. Ты присылай побольше. Вам с Наташкой много ли надо в деревне? Твоя дочь Люба".

Он знал когда-то этот текст... Теперь никто не прочтет эти открытки, потому что их хозяин лежит мертвым в новом нарядном костюме, белой рубашке в полоску, новых начищенных ботинках и даже новых носках.