В душе моей - зима

- Александра! Шура! К ушному не собираешься? Я голос уже сорвала, а ты - хоть бы что.

Женщина в пуховой шали и ватной телогрейке стояла, опершись на совковую лопату в глубокой задумчивости. Она словно нехотя повернулась к соседке.

- Ты что-то сказала, Даша?

- Нет-нет! Я ничего не говорила. А зачем воздух колебать, когда тебя не слушают? Ты последнее время постоянно словно в прострации какой-то.

- Что ты сказала? В чем я?

- Да что с тобой, Шура? Ты будто во сне. Проснись, дорогая, уже обед скоро!

- Прости, я задумалась.

- А есть об чем?

- Да, - Александра улыбнулась. - У меня из углярки уголь высыпался, и я стала его подбирать да вспомнила, как мы с тобой в Донбассе познакомились.

- Нашла об чем вспоминать. Уж сколько лет прошло, да и жили мы там после знакомства меньше двух лет.

- Что ты, Сашенька, как не о чем вспоминать - ты же меня от смерти спасла. Никогда не забуду, как я стояла на дороге, а тут самосвал несется. А ты бросилась, меня толкнула на обочину, а сама ногу покалечила. Ведь всю жизнь с костылем ходишь. Инвалидом из-за меня стала. Прости меня Христа ради!

- Ладно, чего уж там. Сколько раз можно извиняться? Да и когда это было? Не помню я ни об чем. Зато подругу на всю жизнь обрела.

- Подруга-то подругой, но когда ты правильно говорить научишься? Что за "ни об чем"? Ведь как не бьюсь, не могу переучить. Эти твои деревенские словечки неистребимы. А ведь тебе еще только пятьдесят.

Дарья надулась.

- Извини, мы институтов не кончали, не то что некоторые гордячки.

- Ладно, прости, прости меня. Говори как хочешь. Давай-ка я уголь добросаю, да попьем чайку. А? Чайку, да с сухариками, да с вареньем! Твое любимое - ежевичное.

- Не подлизывайся, я рассердилась. А ты всю жизнь тетеха была. Вот как сегодня. Ору, ору, а она словно девица на выданье - вся в задумчивости. Как тот раз, когда на дороге стояла. Никогда не рассказываешь, об чем... то есть о чем ты тогда думала.

- Даша, я покончить с собой хотела. Ты меня от вечной смерти спасла.

- Как покончить?! Да ты что! Из-за чего? И ведь почти тридцать лет прошло, а ты мне ни слова.

- Пойдем в дом, Дашенька, расскажу, видно пришло время, не могу это больше в себе держать, - она прислонила лопату к углярке, сняла верхонки. Уголь антрацитовыми брызгами остался лежать на белом с голубизной искристом снегу.

- Пойдем, пойдем. И правда, ежевичного варенья захотелось.

Электрический чайник вскипел быстро. Александра застелила круглый стол белой скатертью, поставила праздничные чайные пары и хрустальную вазочку с вареньем. Не окончив сервировку, она присела на краешек дивана, положила на колени красивые руки и, перебирая пальцами оборку фартука, явно волнуясь, начала рассказ.

- Я ведь замужем была до того, как мы с тобой познакомились. Институт закончила, приехала по распределению работать. Там я и познакомилась со Станиславом. Мы как-то быстро поженились. Я была не готова к семейной жизни, но Стасик настаивал, и я не устояла. Любила я его...

Александра Евгеньевна замолчала и снова впала в задумчивость, которая была ей присуща. Дарья Петровна ее не торопила, она сама, живая и энергичная, порой даже суетливая, впервые была тихой и смущенной. Она думала, что все знает о любимой подруге, и вот сейчас была растеряна от неожиданного, ошеломляющего признания.

- Да... Я его очень любила... Впрочем, речь сейчас не о моих чувствах к мужу. Жили мы с ним в бараке, потом освободился балок (так называли наспех сооруженные маленькие домики - да ты знаешь, сама в таком жила), хотелось жить отдельно. Я вскоре забеременела. Мужу долго не говорила, хотелось как-то торжественно сообщить. Ждала его дня рождения, чтобы сделать такой вот подарок. Восьмого декабря, когда шел уже четвертый месяц беременности, Стасик вернулся из двухмесячной командировки, как раз к своему дню рождения. Я накрыла праздничный стол, поставила на белую скатерть цветы (я всегда любила белые накрахмаленные скатерти), поставила торт, зажгла свечу, хотя электричество у нас было. Стасик даже смутился:

- Ну что ты, родная! Не юбилей у меня, просто двадцать шесть лет. Надо было в прошлом году свечи зажигать. И все равно, спасибо!

- Станислав, я хочу тебе сделать главный подарок. Дай только с мыслями собраться.

- Санечка, ты опять задумалась. Что-то важное? Да уж говори скорей, не томи.

- Стасик, у нас будет ребенок. Уже почти четыре месяца он здесь.

Я положила руку мужа на свой живот. Он убрал руку, нахмурился.

- Саша, а ты со мной посоветовалась? Почему ты одна решаешь за нас, нужен нам ребенок или нет? У нас пока не такие хорошие материальные условия, чтобы рожать детей.

- Но я... Я думала... - у меня на белую крахмальную скатерть закапали слезы.

- Ничего ты не думала! И аборт теперь делать поздно. А я не хочу детей. Просто не хочу! Это не значит, что я не люблю тебя. Я не хочу детей, я вообще детей не люблю, они меня не умиляют, как некоторых. И все эти пеленки-распашонки, бессонные ночи... Нет и нет!

- Но, Стасик!

- Не хочу! И ты обязана была меня спросить. Ничего себе - подарочек. Нежеланный ребенок - это иногда крах семейной жизни, хоть это ты понимаешь?

Станислав надел полушубок и выскочил за дверь. Я смотрела в окно, видела, как он мечется по двору, нервно курит и умывает лицо снегом, и сердце мое превратилось в комок боли. Я уже сама не хотела этого ребенка и с неприязнью прикоснулась к животу, словно ожидая, что то, что находится внутри, исчезнет, и все станет как прежде - Стасик будет улыбаться, называть меня "Сашка - милая мордашка" и носить меня на руках, а я буду восхищаться его сильными руками, его дорогими чертами. И зачем мне этот ребенок? Что я натворила?!

- Стасик, зайди домой, дорогой! Я все решила, я сделаю аборт, Таня сделает, она ведь мне подруга, непременно меня выручит.

- На таком-то сроке? Я все-таки люблю тебя и не хочу подвергать твою жизнь опасности. Аборт делать запрещаю.

Станислав задул свечу, включил свет и принялся есть, глядя в тарелку, словно меня не было в комнате.

Дни беременности стали для меня пыткой. Когда ребенок впервые пошевелился, я похолодела - словно что-то инородное и чужое жило во мне, и ничего нельзя было поделать. Чем больше становился живот, тем холоднее становился Станислав. Он едва здоровался и был рад каждой командировке. Я по настоянию мужа уволилась, и никто не узнал, что я беременна. Только Таня, жена Ивана, друга и коллеги Стасика по работе, меня навещала, успокаивала, наблюдала за ходом беременности как специалист. Ни с кем из соседей, которые менялись почти каждый месяц, я не сдружилась. Мы ничего друг о друге не знали. В балках ведь всегда так, сама знаешь.

Дарья кивнула. А Александра продолжила свой рассказ:

- Станислав просил уточнить срок родов, чтобы к этому времени быть дома. Я сказала, что примерно тринадцатого-пятнадцатого мая.

И вот наступил цветущий май, любимый мной месяц. Но сейчас меня не радовала весна, не радовали цветущие яблони и вишни. Тем более, что со мной не было Стасика. Он был в очередной командировке и должен был вернуться десятого мая.

Восьмого мая я родила мальчика. "Скорую" не вызывала, сама перерезала и обработала пуповину, запеленала ребенка. Он плакал и плакал, и мне было жаль его, но я старалась заглушить это естественное материнское чувство. Когда приходило время кормить, я давала младенцу молоко из бутылочки, специально не давала грудь, чтобы не дать укрепиться этому нежеланному чувству материнства. Меня пугала отметина на правом плечике сына - родимое пятно в форме креста, но я старалась не думать об этом.

Поздним вечером девятого мая, с трудом поднявшись, я запеленала мальчика, в одеялко вложила записку с датой рождения и именем - Николай, в честь погибшего на шахте отца Стасика, и вышла из дома. Я пошла в парк. Помнишь, Даша, парк возле вокзала, где были такие красивые скамьи, словно стоящие на львиных лапах? Вот туда я и направилась. Положила ребенка на скамью и ушла так быстро, как только могла, чтобы плач младенца не пробудил в моей душе жалости.

Дома я прилегла, потому что была еще очень слаба, и сразу заснула. Мне снился мальчик с большими серыми глазами. Он стоял на зеленом холме, тянул ко мне руки и звал: "Мамочка, мама!" Я проснулась в слезах.

- Господи, что же я наделала?!

Быстро оделась и побежала в парк. На скамейке ребенка не было... Я металась по парку, звала сына, словно он мог меня слышать. "Коленька, Коля!", - кричала я  и захлебывалась слезами. Редкие прохожие старались уйти поскорее, когда я подходила к ним с расспросами о младенце, видно я казалась им безумной. Впрочем, такой я тогда и была.

На другой день я пошла в милицию с заявлением о пропаже ребенка. Но поскольку в консультации не было сведений о моей беременности, и на моей бывшей работе никто не подтвердил, что я ждала ребенка, искать моего сына отказались. Один из сотрудников недвусмысленно покрутил пальцем у виска. И все-таки один сердобольный капитан обзвонил все больницы, приют и даже обратился к дежурному по вокзалу. Но никаких сведений о Коленьке не было. Никуда младенец не поступал.

На другой день приехал муж. Узнав о случившемся, он спокойно молча собрал вещи в чемодан и уже на пороге сказал:

- Я не хотел этого ребенка. Не хотел. Но, может быть, я полюбил бы его, ведь это был мой сын. И я буду его искать. А ты не мать, не женщина, ты - монстр, чудовище. Я ни дня не останусь с тобой.

...Я не хотела жить. Поддержать меня в эти дни было некому. Таня с мужем месяц назад уехали куда-то в Красноярский край, я даже адреса их не знала. И вот, как только я смогла подняться, я пошла в тот парк, посидела на скамейке, на которой недавно лежал и плакал мой ребенок, а потом вышла на дорогу и шагнула под грузовик...

- Сашенька, бедная, и как ты с этим жила? Почему мне не рассказала?

- Я потеряла всех в этой жизни. Боялась потерять и тебя...

- Как ты могла так подумать?! А я ведь еще лет пять назад могла бы тебе показать твоего сына. У моего племянника есть хороший друг, со школы дружат. Так вот, племянник уже давно мне рассказал, что на плече у отца Николая родимое пятно в форме креста.

- Почему "отца", Дашенька?

- Он священник. У него жена, дочка лет пяти. А его родители уже умерли. Но перед смертью отец признался сыну, что он им не родной. Рассказал, как они с женой были проездом в нашем городе и в вокзальном парке нашли брошенного новорожденного ребенка. Они рады были усыновить его, потому что своих детей у них не было, хотя возраст у обоих был уже близко к сорока годам. И этот усыновленный мальчик стал счастьем всей их жизни.

* * *

Александра Евгеньевна стояла перед дверью в исповедальню. Ей слышался то плач мальчика, то его голос, зовущий: "Мамочка, мама!" Как примет ее сын? Простит ли? Ведь она так страдала, не переставая искать его всю жизнь. Поймет ли это сын? И она, перекрестившись, шагнула в исповедальню...